Проблемы реализма (на материале творчества А.П. Чехова) - Учебное пособие

В конце 80-х годов, когда творческий метод Чехова уже вполне определился, он заметил в письме к Плещееву: "Цель моя - убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Отклонением от нормы он начинает считать не только вопиющие факты социального зла, прямое бесчестие или прямую ложь в отношениях между людьми. В 1889 году, откликаясь в частном письме на одно из мелких будничных проявлений житейской непорядочности в отношениях между литераторами, Чехов сказал: "Все это мелочи, пустяки, ко, не будь этих мелочей, вся человеческая жизнь всплошную состояла бы из радостей, а теперь она наполовину противна" (П III, 266). ." Не "воры" и не "разбойники", то есть не явное, грубое я резкое нарушение нормального жизненного уклада - не это все составляет главное зло жизни, а "мелкие дрязги", "пустяки" и "мелочи", то есть нечто такое, что пронизало жизнь сверху донизу, сделало ее скучной, непорядочной и неизящной, отравило источник самых простых человеческих радостей. Применяя свой принцип "нереальности реального", Чехов делает обыденную жизнь настолько "ненастоящей", настолько невозможной, что вольно или невольно пронизывает свои описания ощущением непосредственной близости жизни иной, настоящей, разумной, раскрывающей людям ясно видимую связь всех явлений.Чехов дебютировал рассказами и сценками в мелких юмористических журналах и не сразу выделился на общем фоне. Общий склад современной жизни в ранних юмористических рассказах Чехова предстает как нечто дикое, дремучее, а хозяева этой жизни и люди, ею воспитанные (помещики, купцы, чиновники, мещане), оказываются похожими на животных. В рассказе того же года "За двумя зайцами погонишься" все действующие лица - майор Щелколобов, майорша, писарь Иван Павлович - не люди, а какие-то человекоподобные существа. В рассказе "Хамелеон" (1884) Чехов создал обобщение щедринской силы. В рассказе "Смерть чиновника" (1883) умирает маленький чиновник, привыкший унижаться и трепетать, это потомок гоголевского Акакия Акакиевича, но Чехов относится к его личности, к его жизни и смерти совсем не так, как Гоголь: Чехов смеется.По контрасту с миром пошлости, нелепости и хамелеонства у молодого Чехова возникают в разных формах образы совсем иной жизни, иных людей и отношений. Чехов даже слегка утрирует его романтическую манеру, как бы посмеиваясь над гиперболизацией чувств, характеров, сюжетных положений. И в то же время его увлекает яркость повествования, в котором действуют люди сильных страстей, где кипит борьба, где есть обиженные и обидчики, где благородство сталкивается с низостью и корыстью и одерживает победу над ними. Здесь - графы, бароны, банкиры, странствующие музыканты, блистательные куртизанки,-шумный, сверкающий мир, в котором перед человеком открываются разные пути и невозможное становится возможным,-уличная певичка выходит замуж за барона, а ее муж через несколько часов после свадьбы лишается титула, вожделенная победа оказывается ненужной и многолетняя вражда заканчивается примирением. Здесь глухою ночью, опять в непогоду, в кабаке на большой дороге сходятся необычные люди: странник, верящий в то, что в мире были и есть "светлые люди", опустившийся помещик, которого в день свадьбы бросила жена, и главный герой пьесы бродяга и вор Мерик, человек злой и буйный, презирающий людей и мучающийся лютой тоской.Водевиль - это "народное произведение французов", по выражению Герцена, - тоже основан на вере в возможность человеческого благополучия, и зритель всегда ждет от водевиля счастливых поворотов событий, и в самом деле после трудностей, не слишком больших, забот, не слишком тяжелых, и ссор, не слишком серьезных, временно замутившаяся жизнь в водевиле становится еще более счастливой, чем до начала традиционной водевильной путаницы. В водевиле Чехова перед людьми раскрываются неограниченные возможности: мужчина может вызвать на дуэль женщину, безутешная вдовушка - мгновенно влюбиться в незнакомого мужчину, которого за минуту до этого смертельно ненавидела, а заядлый женоненавистник - столь же мгновенно перейти от презрения и гнева к страстному восхищению и любви и даже испытать все эти противоположные чувства в один и тот же миг. И все это будет вполне естественно, только естественность эта подчинена не порядкам той жизни, которой живет зритель, а закону иного, несуществующего жизненного уклада, в котором зло не имеет силы, а добро и радость одерживают победу, как в сказке.Освещая мир светом детского сознания, Чехов преображает его, делая милым, веселым, забавным и чистым. Любопытно, что среди людей, отделившихся от привычных жизненных норм, у Чехова оказываются и больные. При этом не нравственная сторона болезни интересует Чехова, - ему важно испробовать еще один способ, при помощи которого можно было бы изъять человека из привычной обывательской среды и заставить его взглянуть на окру

Оглавление

Введение

1. Реализм ранних рассказов Чехова

2. Мелодраматические мотивы в раннем творчестве Чехова

3. Художественная логика чеховского водевиля

4. Родство детской и народной темы в творчестве А.П. Чехова

5. Тема болезни, смерти, горя, духовного возрождения

6. Принципы реализма в прозе 90-х годов

7. Реалистические принципы драматургии Чехова

Чехов сказал однажды: "Все мною написанное забудется через 5-10 лет; но пути, мною проложенные, будут целы и невредимы". Первая фраза - отчасти дань скромности, отчасти шутка, вторая - полна глубокого и важного смысла. Чехов считал себя пролагателем новых путей и в этом видел свое писательское назначение. Какие же это были пути? В конце 80-х годов, когда творческий метод Чехова уже вполне определился, он заметил в письме к Плещееву: "Цель моя - убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь - мы не знаем" (П ІІІ, 186). Можно ли, однако, показать уклонение от нормы, не зная, что такое норма? Чехов считал это возможным. Норма жизни и человеческих отношений, думал он, не всегда может быть прямо выражена и декларирована, но подлинный художник всегда чувствует и ощущает ее, видит отклонения от нее, показывает их и таким образом как бы конструирует норму от обратного.

Отклонением от нормы он начинает считать не только вопиющие факты социального зла, прямое бесчестие или прямую ложь в отношениях между людьми. Отклонение от нормы может быть микроскопично, почти неощутимо, совершенно буднично - и тем не менее оно должно быть отмечено показано именно как отклонение от нормы, как ее нарушение. Вопиющие факты социального зла и неправды, резкие, определенные, бросающиеся в глаза, - это не единственный и даже не главный показатель ненормальности жизни, это только частный случай, такой же, как тысячи других, менее заметных, труднее ощутимых. Художник на то и художник, чтобы видеть то, чего не дано видеть рядовому наблюдателю.

Однажды, рассуждая о требованиях воспитанности, Чехов заметил, что настоящие люди "болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом" (П I, 223). Это требование чеховской этики становится также коренным принципом его эстетики. В 1889 году, откликаясь в частном письме на одно из мелких будничных проявлений житейской непорядочности в отношениях между литераторами, Чехов сказал: "Все это мелочи, пустяки, ко, не будь этих мелочей, вся человеческая жизнь всплошную состояла бы из радостей, а теперь она наполовину противна" (П III, 266). А в "Лешем" (1889) мы находим такое воплощение этой же мысли: ". . .мир погибает не от разбойников в не от воров, а от скрытой ненависти, от вражды между хорошими людьми, от всех этих мелких дрязг, которых не видят люди. . ." Не "воры" и не "разбойники", то есть не явное, грубое я резкое нарушение нормального жизненного уклада - не это все составляет главное зло жизни, а "мелкие дрязги", "пустяки" и "мелочи", то есть нечто такое, что пронизало жизнь сверху донизу, сделало ее скучной, непорядочной и неизящной, отравило источник самых простых человеческих радостей.

Место кричащей несправедливости заступил обычный "порядок вещей в мире, который давно сложился и не скоро кончится. Ненормально такое положение, при котором вольным человеком оказывается конокрад, а люди, не выходящие за пределы ординара, ведут жизнь серую, однообразную, презренную и тошную ("Воры", 1890). Ненормальной оказывается сама норма жизненных отношений, а не ее нарушение - вот о чем говорит Чехов в этом рассказе, как и со многих других, Ненормально Нормальное - эта тема просвечивает во всем творчестве Чехова.

Страшно нестрашное - таково другое выражение той же чеховской темы, той же основной его мысли. Страшны не жизненные трагедии, а житейские идиллии. Страшны не внезапные резкие перемены и перевороты в человеческой судьбе - страшна, напротив, жизнь, которая совсем не меняется, в которой ничего не происходит, в которой человек всегда равен себе.

Нереально реальное - таково третье (наиболее общее) выражение все той же единой чеховской темы. Сложившаяся жизненная норма, уклоняющаяся от той идеальной нормы, которая существует в сознании писателя, хотя и не может быть определена позитивно, теряет в глазах Чехова реальные очертания и приобретает оттенок призрачности, фантастичности, алогизма. На этом принципе нереальности, алогизма построен, например, рассказ "Случай из практики" (1898).

"Недоразумение", "ошибка", "логическая несообразность", доходящие до фантастики ("дьявол", "неведомая сила"),-вот что раскрывается Чехову в обыденной жизни, если к ней подходить как к "путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения".

Применяя свой принцип "нереальности реального", Чехов делает обыденную жизнь настолько "ненастоящей", настолько невозможной, что вольно или невольно пронизывает свои описания ощущением непосредственной близости жизни иной, настоящей, разумной, раскрывающей людям ясно видимую связь всех явлений. "Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава" ("Три сестры". 1900). Жизнь могла бы наполниться смыслом (когда знаешь, "для чего живешь"), если бы не все эти "мелочи" к "пустяки", которые не могут же быть вечны, раз они ни больше, чем "ошибки", "недоразумения" и "несообразности", но которые страшны своей неизменностью и прочностью.

У Короленко есть несколько строк, как будто дающих реальный образ этому чеховскому ощущению. Нужно только еще что-то, не очень многое и не трудное. Стоило бы вовремя сказать какое-то слово, сделать какое-то движение… И стало бы и светло, и ярко, и радостно, и правдиво и значительно. Все было бы спокойствием и счастьем… Но это что-то не сказано, не сделано, не написано в свое время", ". . .лишь какая-то тоненькая перегородка отделяет этот мир, заслуживающий только пренебрежения, от другого, яркого и сверкающего, и действительно прекрасного, и исполняющего свои обещания".

Именно об этой тоненькой, но страшно прочной перегородке нередко с отчаянием думают чеховские герои.

Ощущение близости иной жизни не всегда выражено у Чехова прямыми словами, но оно всегда присутствует в его произведениях как скрытый фон, как отсвет авторской "нормы", как "подводное течение", по выражению Станиславского.

Мы видели, что, применяя свой художественный принцип, Чехов переворачивает наши обычные представления о страшном и нестрашном, о нормальном и ненормальном, о трагедии и идиллии и т. д. Точно так же и наши обычные представления о пессимизме и оптимизме Чехов меняет настолько, что эти понятия в их противопоставленности становятся неприложимы к его творчеству. В самом деле, чем более противоестественной и нереальной предстает перед нами жизнь в его изображении, тем явственнее начинает пробиваться сквозь ткань его рассказов "подводное течение"; чем мрачнее становится его взгляд на жизнь, тем ярче его оптимистические надежды и предчувствия. Поэтому, как будет показано дальше, в самых мрачных рассказах Чехова мы встречаем законченные формулы его оптимизма.

В статьях о Чехове М. Горький с большой полнотой и убедительностью определил, а чем заключалась новизна тех путей, которые проложил Чехов. "Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни", - писал Горький. И в самом деле, в чеховском суде над жизнью анализ "мелочей", анализ "арифметический" имел решающее значение. Благодаря именно этому методу анализа Чехов мог преследовать социальное зло не только в резких его формах, но и в незаметных мельчайших проявлениях, в самых затаенных уголках. Благодаря этому методу каждый единичный будничный факт становился под его пером необходимым и достаточным материалом для суждения о мировом целом.

Горький не утверждает, что Чехов ввел этот принцип в литературу, он говорит лишь о том, что Чехов довел этот принцип до высшей ясности и тонкости. В самом деле, художественное умозаключение от простейшего к сложному - это метод всего реалистического искусства. На базе этого метода описание нескольких недель из жизни одного молодого человека на каникулах становится повествованием о поворотном моменте в политической жизни страны ("Отцы и дети" Тургенева). Тургенев берет в своем романе единичный факт из области общественно-идеологической жизни человека и возводит его к политической жизни целой страны. Чехов поступает подобным же образом, но только он усложняет и уточняет этот принцип: он берет мельчайший, микроскопический факт из сферы быта и возводит его ко всему строю человеческих отношений.

Точно так же не Чехов ввел в литературу и тему "трагизма мелочей". До него в России писали об этом Гоголь и Щедрин. Что касается Щедрина, то именно он одновременно с Чеховым и независимо от него сказал чеховские слова: "В основе современной жизни лежит исключительно мелочь". Но для Щедрина, в отличие от Чехова, "мелочь" - это будничное проявление социального зла именно в его вопиющих формах, это такая совокупность фактов и обстоятельств, при которых "испуг и недоумение нависают над всей Европой" и которые заставляют автора восклицать: "Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильному и в ущерб слабому?"

Для Гоголя "мелочь" - это "пошлость пошлого человека", это низкая сфера жизни, свойственная низкому, маленькому человеку; гоголевская "мелочь" - это окружение мелкого человека и его порождение. Не то у Чехова: чеховская "мелочь" - это нечто от человека не зависящее и для него принудительное; это не частная сфера, а всеобщая среда, в которую насильственно вдвинут человек и большой и маленький, и умный и глупый, и добрый и злой, человек вообще, каков бы он ни был по своему социальному положению, характеру, интеллектуальным достоинствам и моральным качествам. Чеховская "мелочь" - это всеобщая принудительная среда для всеобщего человека.

"Он не говорит нового, - писал о Чехове Горький, - но то, что он говорит, выходит у него потрясающе убедительно и просто, до ужаса просто и ясно, неопровержимо и верно". "Он не говорит нового" - это значит, по смыслу статьи Горького, что чеховские темы и сюжеты обыденны и просты, его общие заключения о жизни, в конце концов, те же, что и у других мастеров русского реализма, но только степень доказательности этих общих выводов иная, более высокая и неопровержимая ("до ужаса просто и ясно, неопровержимо и верно"). Он говорит то же самое, что его предшественники и современники (жизнь плохо устроена!), но он применяет другой метод художественной аргументации; как естествоиспытатель по одной кости восстанавливает целый скелет животного, так Чехов по каждой мельчайшей шероховатости быта может сделать заключение о целом строе социальных отношений, может нарисовать картину "наполовину испорченной" жизни.

"Он не говорит нового" еще и в том смысле, что свою работу восстановления общей картины жизни по одной ее мельчайшей детали он повторяет и заново проделывает в каждом своем рассказе. Рассказы Чехова поэтому не вытекают один из другого, а как бы дополняют друг друга, друг на друга нанизываются. Чехов поступает так же, как героиня его драмы "Иванов" Саша Лебедева, которая говорила все время одно и то же: "Ах, господа! Все вы не то, не то, не то!.. На вас глядя, мухи мрут и лампы начинают коптеть. Не то, не то!.. Тысячу раз я вам говорила и всегда буду говорить, что все вы не то, не то, не то..."

"И потом, речь его, - продолжает Горький, - облечена в удивительно красивую и тоже до наивности простую форму, и эта форма еще усиливает значение речи". Это сказано по поводу рассказа Чехова "В овраге". Действительно, в этом рассказе, как, впрочем, и во многих других, речь Чехова проста до наивности, причем секрет этой "наивности" чеховской речи заключен в необыкновенном спокойствии и ровности повествовательного тона автора. Говоря одинаковым тоном о больших и малых вещах, Чехов не делал различия между крупными и мелкими явлениями, между значительными и незначительными событиями и в своей смелой "наивности" реформатора разрушал привычное соотношение тем, сюжетов и авторских акцентов. Это было уже давно замечено читателями и критиками, но далеко не сразу было понято, что возникла новая художественная система, новая поэтика бесконечно малых величин и "подводного течения". Россия приближалась к периоду исторических бурь. Литература наполнилась ощущением, что "больше так жить невозможно" и что "главное - перевернуть жизнь", что "готовится здоровая сильная буря, которая идет, уже близка". Для того чтобы выразить это предчувствие, понадобились новые слова и новые пути. Реализм перестраивался, сбрасывал с себя старую оболочку и вырабатывал новую форму. Совершался процесс обновления русского реализма.