Политическая метафора в языке СМИ - Контрольная работа

Политическая метафора в языке СМИКлассический же словарь Михельсона «Русская мысль и речь» определяет метафору еще проще: «Метафора - иносказаніе - въ переносномъ смысл? сказанное». Отмеченное различие аллегории и метафоры с индикаторной образностью показывает художественную самостоятельность и метафорической, и аллегорической образности. Однако назвать эту смысловую нераздельность субстанцией никак нельзя, ибо в этом случае речь шла бы уже не о метафоре, а о мифе. Коммуникативную же цель ее можно сформулировать очень коротко: политическая метафора есть речевое воздействие с целью формирования у реципиента (чаще всего - у общества) либо положительного, либо отрицательного мнения о той или иной политической единице (политике, партии, программе, мероприятию). Безусловно, сам персонаж является абсолютным раздражителем….Между ними (Чубайсом и Березовским) дружбы, мягко выражаясь, не было, шла острейшая и во многом беспринципная борьба за влияние на государственную власть….Я имею в виду полное пренебрежение той реакцией, которую они (Чубайс и другие «писатели») прогнозировали от общества….Не последовало реакции на мощные заработки Чубайса, которые он получил за 4 месяца… Последовало новое хамство….Чубайс, совершенно не зная реальной экономики, не имея опыта в организации производства, не мог не стать монетаристом.Последнее время в политической метафоре (как и в других техниках речевого воздействия) в СМИ все чаще применяется лексика, ранее в языке СМИ недопустимая: молодежный сленг, уголовное арго, лексика других «низовых» уровней языка.

Вопрос о сущности речевого воздействия трудно отнести к числу малоразработанных: вероятно, отсчет следует вести от античных времен и аристотелевской концепции риторики. Традиция изучения ораторской речи, имеющая многовековую историю, претерпела значительные изменения во второй половине XX века: классический подход к изучению ораторских текстов (при котором чаще всего объектом исследования являлось судебное красноречие) был значительно расширен за счет идей, почерпнутых из смежных дисциплин: социологии, психологии, кибернетики, политологии.

Основным стимулом интенсификации исследований в области речевого воздействия в настоящее время являются прагматические задачи. В общем виде их можно обозначить как проблему оптимизации речевого воздействия. Актуальность этой проблемы не требует специальных доказательств ввиду ее очевидности: даже беглый взгляд на книжный прилавок, где непременно присутствует несколько бестселлеров - руководств по коммуникации и речевому воздействию на собеседника (Д. Карнеги, Э. Шостром, Э. Берн, различные пособия по НЛП и т.д.), может служить аргументом в пользу того, что социальный заказ существует.

Феномен речевого воздействия представляет собой многообразное явление, поэтому описание тех или иных его аспектов предполагает экспликацию очерченных самим автором ограничений в проблематике. Так мы в данной работе попытаемся ограничиться рассмотрением политической метафоры в языке СМИ как неотъемлемого и яркого элемента системы технологий речевого воздействия. Именно язык СМИ берется для исследования, потому что политическая метафора и вообще технологии речевого воздействия наиболее применяемы и эффективны именно в языке СМИ. Безусловно, СМИ не являются исключительной сферой применения политической метафоры - она функционирует и в бытовых разговорах, и в анекдотах, и в деловой речи, но по количеству единовременных реципиентов того или иного вида речевого воздействия СМИ (особенно телевидение и радио) оставляют далеко позади любые другие области функционирования информации. СМИ сегодня основной (и эффективнейший!) инструмент маркетинговых и политических манипуляций. Политической манипуляцией называется специфический вид речевого воздействия, имеющий целью внедрение в сознание под видом объективной информации неявного, но желательного для тех или иных политических групп содержания. В области разработки технологий политической манипуляции сегодня трудится огромное количество человек: психологи, лингвисты, специалисты по маркетингу, художники, литераторы, имиджмейкеры, кибернетики и т.д. Технологии речевого воздействия в СМИ сегодня разработаны настолько, что могут реально и существенно влиять на поведение масс, на исход выборов, на популярность того или иного политика или политического проекта и т.д. Не зря журналистику сеголня называют «четвертой властью» (кстати, тоже политическая метафора). Дальнейшей разработке технологий речевого воздействия посвящена и наша работа.

1. Метафора. Дефиниции

Для начала определимся с терминами.

Наиболее общее определение метафоры - троп, перенесение свойств одного предмета (явления) на другой на основании признака, общего для обоих сопоставляемых членов (1). Такое определение дает «Советский энциклопедический словарь» 1979-го года. Классический же словарь Михельсона «Русская мысль и речь» определяет метафору еще проще: «Метафора - иносказаніе - въ переносномъ смысл? сказанное».

А.Ф. Лосев, размышляя о живописной образности в литературе, расшифровывает понятие метафоры очень подробно - на фоне понятий «аллегория» и «олицетворение». По словам А.Ф. Лосева, общей чертой метафоры и алллегории является их ярко выраженное противоположение индикаторной образности в языке. Индикаторная образность вовсе не фиксируется как таковая, а существует в живой речи совершенно незаметно наряду с прочими прозаическими приемами, ровно ничем не выделяясь из обыденной словесности. В противоположность этому аллегорическая и метафорическая образность создаются автором намеренно и воспринимаются читателем сознательно, с более или менее резким выделением из потока повседневной речи. Оба эти вида образности всегда так или иначе оцениваются. Они бывают характерными или для данного литературного жанра, или для данного поэта, или для данного периода его развития, а иной раз, может быть, и для целого исторического периода или для какого-нибудь направления. Словом, в противоположность образу-индикатору, и аллегорическая и метафорическая образность есть определенного рода художественный образ, намеренно создаваемый и оцениваемый и специально фиксируемый, причем всегда художественно рефлексируемый.

Отмеченное различие аллегории и метафоры с индикаторной образностью показывает художественную самостоятельность и метафорической, и аллегорической образности. С художественной точки зрения аллегория, безусловно, менее насыщена в живописном отношении, чем метафора, однако эта меньшая живописная насыщенность не всегда поддается определению с необходимой точностью. Наиболее характерный пример аллегорической образности - басня. Аллегорическая образность, как бы она ни была красочна и какое бы художественно-самостоятельное значение она ни имела. все же является и для баснописца, и для читателя басен только иллюстрацией какой-нибудь абстрактной мысли, и потому в конечном счете она имеет значение не сама по себе, а только в своем абстрактном виде, абстрактной обрисовке животных (персонажей басен), поскольку очень многое в их облике отбрасывается, а берется только то, что необходимо для иллюстрации какой-нибудь авторской мысли. Но это и значит, что живописная картина поведения животных берется вовсе не в том субстанциональном виде, когда петух, например, заговорил бы, действительно, человеческим голосом. Тождество животных в басне с проводимой в ней абстрактной мыслью есть тождество структурно-функциональное, но никак не субстанциональное.

Если художественная картина, даваемая в басне, достаточно красочна, а для баснописца из всей этой картины важна только ее отвлеченная структура, соответствующая обсуждаемому в басне абстрактному тезису, то ясно, что басенная художественная образность имеет только потенциальное, а не актуальное значение. в басне актуален иллюстрируемый ею абстрактный тезис. художественная образность, привлекаемая для этого, может расцениваться, рассуждая теоретически, как угодно широко и как угодно узко. В басне она использована только структурно. Но теоретически ничто не мешает нам отвлечься от доказываемого в басне абстрактного тезиса. В этом случае вместо своей потенциальной значимости она может трактоваться относительно самостоятельно, т.е. и автономно, и актуально. Однако в своем главном эстетическом качестве аллегорическая образность есть вспомогательная или структурно-потенциальная образность. И в этом плане аллегория совершенно противоположна метафоре.

Прежде чем перейти к метафорике, сделаем небольшое замечание относительно олицетворения как художественного приема. Нетрудно убедиться в том, что живописная часть аллегории содержит в себе гораздо больше разнообразного пластического материала, чем это необходимо для иллюстрации какого-либо абстрактного тезиса. Все эти живые сценки и разговоры персонажей, присутствующие в басне, взятые сами по себе, свидетельствуют о такой их конкретно-чувственной многоплановости и выразительности, которые в полном объеме вовсе не нужны для иллюстрации ими какого-либо абстрактного тезиса. Конкретно-образное содержание аллегории явно «перевешивает» основную, заключенную в ней мысль. Частное и единичное превалирует над той общностью, иллюстрацией которой они являются. Совершенно обратное этому происходит в олицетворении.

Обычно олицетворение определяется весьма туманно, и бывает трудно отделить олицетворение от аллегории, метафоры, символа, мифа. Все эти категории в принципе содержат в себе олицетворение в том или ином виде и в том или ином качестве. Мы будем понимать под олицетворением только такое олицетворение, когда абстрактное понятие играет в этом сочетании определяющую роль. Если в драмах средневековья и Возрождения появлялись такие фигуры, как Удовольствие, наслаждение, Порок, Благоразумие, Воздержание и т.д., то, очевидно, в противоположность аллегории смысловое и эстетическое ударение ставилось здесь именно на какой-либо абстрактной мысли, своего рода абстрактной общности, в то время как живописное изображение действия, совершаемого этими фигурами, отступало на второй план. Мы не будем подробно входить в теорию художественного олицетворения, а укажем на него только как на специфическую структуру. в которой не единичное и частное берут верх над общим, а, наоборот, это общее берет верх над всем единичным и частным. В этом заключается внутреняя противоположность олицетворения аллегории. И в аллегории, и в олицетворении присутствует определенное неравновесие между абстрактным и конкретным, но в аллегории берет верх конкретное, а в олицетворении - абстрактное начало.

Теперь мы можем сформулировать, в чем состоит художественная специфика метафорической образности. В противоположность явному неравновесию абстрактного и конкретного в аллегории и олицетворении она характеризуется именно полным равновесием того и другого в поэтическом образе. Иллюстрируемое положение здесь и не больше и не меньше иллюстрируемого материала, а иллюстрируемый материал здесь и не шире, и не уже, чем иллюстрируемое им положение. Составляющие метафору образ и тезис в этом отношении эстетически равноценны. Именно так следует понимать равновесие общего и единичного в метафоре.

Метафора явно противоположна аллегории в двух отношениях. Во-первых, в аллегории выражается неравновесие двух элементов: абстрактно мыслимого автором тезиса и художественной образности, применяемой им в целях иллюстрации этого тезиса. Что касается метафоры, то те два момента, из которых она состоит, эстетически вполне равноправны. И это равноправие доходит до того, что оба момента образуют нечто целое и неделимое. В этом целом и неделимом, чем и является метафора, даже нет никакого смысла противопоставлять два составляющих ее элемента, объясняемый и объясняющий. Во-вторых, обращаясь к подлинной метафоре, невозможно даже точно сказать, какой ее элемент является поясняемым, а какой - поясняющим. Таким образом, оба эти момента, составляющие метафору, одинаково автономны, и не только в труктурном отношении, но и по своему содержанию.

Однако назвать эту смысловую нераздельность субстанцией никак нельзя, ибо в этом случае речь шла бы уже не о метафоре, а о мифе. Например, пушкинское «уж небо осенью дышало» перестало бы быть метафорой и стало бы мифом, если бы воспринималось как однозначное утверждение, что небо суть некое живое существо, способное дышать, а осень-либо газ, пригодный для дыхания, либо орган, типа легких.

Итак, метафорическая образность есть такая автономно-актуальная образность, которая еще не доходит до своего субстанционального воплощения, а создается только в виде чисто феноменального изображения жизни и бытия. (2)

Чтобы четко отграничить метафору от мифа, приведем два примера: 1.

Зари догорающей пламя рассыпало по небу искры. (Полонский)

2.

Восстала из мрака с перстами пурпурными Эос. (Гомер)

Первый случай - несомненная метафора, т.к. не утверждается безусловная тождественность пламени и зари. Во втором же случае, памятуя о времени написания этой строки, можно однозначно заявить, что мы имеем дело с мифом, т.к. древним представлялось, что заря - это, действительно, некое божество, антропоморфное - по меньшей мере, имеющее «персты».

Коммуникативная цель политической метафоры. Речевые стратегии и тактики. Классификация политических метафор по концептуальным полям.

Любой текст, любое высказывание (будь это хоть мантры в буддийских «молитвенных колесах») всегда подразумевает реципиента, направлено на реципиента и предполагает реакцию реципиента. По словам Лотмана (3), взаимоотношения текста и аудитории характеризуются взаимной активностью: текст стремится уподобить аудиторию себе, навязать ей свою систему кодов, аудитория отвечает ему тем же. Текст как бы включает в себя образ «своей» идеальной аудитории. Таким образом, использование метафоры (как и любого другого тропа) зависит от структур кодов, образующих семиотические личности автора и предполагаемого интерпретатора (читателя, реципиента). Эти семиотические личности не идентичны, и потому автор, ориентируясь на реципиента, перекодирует свою изначальную мысль в соответствии со своей интерпретацией системы кодов потенциального читателя. Наиболее точной с точки зрения ожидаемой реакции реципиента такая перекодировка оказывается в случае адресной перекодировки - когда автор достаточно хорошо представляет себе систему текстов, мифов, субкультуру, традицию, к которой принадлежит реципиент. Абсолютная точность такой перекодировки невозможна даже в случае личного письма хорошо знакомому человеку, а в случае СМИ, когда текст адресуется макрогруппам, целым субкультурам, - тем более. Но более или менее однозначные интерпретационные коды (тексты-посредники, тексты-функции) традиции все-таки присущи. Соприкасаясь с кодом автора, коды традиции оживают, актуализируя прежде скрытые смысловые потенции.

Одним словом, коммуникативная задача метафоры (тропа) состоит в том, чтобы донести значение кода А, входящего в семиотическую систему коммуниканта X, но темного для коммуниканта Y, до коммуниканта Y при помощи кода B, ясного для обоих коммуникантов и являющегося органичной частью семиотической системы Y (как частный случай X и Y могут быть внутренними подструктурами одной семиотической личности).

Заметим, кстати, что почти любое сообщение вообще редко бывает однозначно интерпретируемым, использование же для сообщения несвойственного порождающей его системе кода (метафора) делает неожиданные для автора интерпретации еще более возможными (особенно, если учесть, что адресация публикуемого текста весьма условна, а его интерпретации не заканчиваются на первом интерпретаторе, т.е. непосредственном читателе: возможно дальнейшее функционирование элементов текста, попадание их в другие интерпретирующие системы, как то - обсуждения, комментарии и т.п.).

Политическая метафора функционирует по тем же законам. Коммуникативную же цель ее можно сформулировать очень коротко: политическая метафора есть речевое воздействие с целью формирования у реципиента (чаще всего - у общества) либо положительного, либо отрицательного мнения о той или иной политической единице (политике, партии, программе, мероприятию). Таким образом, речевые стратегии, в которых необходимо использование политических метафор можно условно разделить на две основные категрии: 1) стратегия дискредитации, 2) стратегия превознесения (оправдания).

Остановимся на стратегиях речевого воздействия подробнее. Речевое воздействие (в широком смысле) можно отождествить с процессом речевого общения, взятом в аспекте его целенаправленности. Научные исследования показывают, что в любом акте речевого общения коммуниканты преследуют определенные неречевые цели, которые в итоге влияют на деятельность собеседника. Так, например, Р. Блакар утверждал, что выразиться «нейтрально» невозможно, поскольку даже неформальный разговор предполагает «осуществление власти», то есть воздействие на восприятие и структурирование мира другим человеком. Модель мира представляет собой определенным образом организованные знания о мире, свойственные когнитивной системе или ее модели. С одной стороны, в модель мира входят общие знания о мире, которые можно считать «объективными». Речь идет о простых пропозициях типа «снег весной тает», специальных фактах вроде «Волга впадает в Каспийское море» или правилах продукций («Если холодно, то нужно тепло одеваться»). С другой стороны, в модели мира присутствуют и знания другого типа, которые условно можно назвать «субъективными». Это ценности и их иерархии, семантические конструкты типа «норма» и другие когнитивные структуры, обобщающие опыт индивида и социума. Эти когнитивные структуры, или когнитивные категории, существуют на так называемом базовом уровне категоризации.

Образование категорий связано с формированием когнитивных концептов и их устойчивых объединений. Это стандартный путь переработки поступающей информации. Примером могут служить концепты, которые формируются в процессе речевого общения. Каждый из коммуникантов в определенной речевой ситуации стоит перед необходимостью ответить на вопросы: «Кто он? Кто я? Каково его отношение ко мне и остальным? Как он воспринимает меня?». На основе ответов на эти вопросы формируется концепт «Я» (образ Автора), концепт «Он» (образ Адресата) и ряд других. Среди прочих категорий базового уровня существуют специфические когнитивные категории, регулярно представленные в текстах, где речевое воздействие планируется (то есть осознается говорящим как иллокутивная задача). Особенностями этих категорий являются их регулярность и универсальность: они обнаруживаются в дискурсе, который представляет различные коммуникативные сферы (политику, бизнес - в особенности рекламу, частную жизнь). Ниже в качестве примера мы рассмотрим категорию «свой круг» (название дано в значительной степени условно, но оно отражает реалии обыденного сознания), которая базируется на двух противопоставленных концептах - «свои» и «чужие».

Простейшие типы концептуальных зависимостей имеют следующий вид: А есть В (А представляет собой В);

А имеет В;

А имеет отношение к В (А связано с В).

Данные схемы могут выглядеть несколько упрощенными и не учитывающими многозначность большинства речевых категорий, но задачи речевого воздействия как раз и требуют, чтобы на некоторые речевые стимулы человек реагировал молниеносно и однозначно. А для этого необходимо, чтобы доступ к подобным знаниям был несложен. Как известно, некоторые концепты в памяти человека явно ассоциируются с другими (кислый… лимон, фрукт…яблоко). Именно такие прогнозируемые ассоциации планируется продуцировать путем установления семантических зависимостей между концептами в процессе персуазивной коммуникации.

Если рассматривать концептуальные зависимости в пределах определенной категории как узлы семантической сети, то речевое воздействие можно определить как операции над семантическими сетями (разрыв ассоциативных связей и установление новых). Два основных типа процедур: установление новых ассоциаций и разрыв старых - могут быть конкретизированы через процедуры низшего порядка. Так, например, установление новых ассоциаций может осуществляться как: непосредственное отождествление (А есть В);

сближение по свойствам, или «фамильное сходство» (А имеет, обладает В);

отождествление по отдельному признаку (А имеет отношение к В);

сближение по нетипичным признакам (А имеет отношение к В, хотя это и не очевидно).

Разрыв ассоциативных зависимостей может быть описан через симметрично противопоставленные процедуры: непосредственное отрицание тождества (А не есть В);

отрицание тождества через отрицание общих свойств (А не имеет, не обладает В);

отрицание тождества по отдельному признаку (А не связан с В);

разъединение по нетипичным признакам (А не связан на самом деле с В, хотя это и не очевидно).

Для анализа категорий речевого воздействия целесообразно использовать понятие прототипа. Оно основано на том, что категории языка не всегда, а возможно, и редко определяются в терминах одной или нескольких отличительных особенностей, необходимых и достаточных в качестве критерия именования. Скорее они (категории) формируются на основе пересечения некоторого числа характерных «свойств - признаков», при этом прототипом является единица, проявляющая эти свойства в наибольшей степени. Прототип - это лучший образец категории. Прототипический подход позволяет допустить, что все члены категории в зависимости от наличия / отсутствия характерных свойств могут быть в большей или меньшей степени близки к прототипу. Для категории «наши (свой круг)», например, прототип можно описать фразами: «Наш человек, собираясь на курорт, кладет в чемодан деловой костюм и галстук», «Наши люди в булочную на такси не ездят» (реплика управдома в кинофильме «Бриллиантовая рука»).

Структурирование социума путем построения оппозиции «свои» - «чужие» имеет давние социокультурные традиции. Политическая ситуация конца 80-х - начала 90-х годов в России способствовала актуализации этой семантической оппозиции. В этом смысле символично, что репортаж известного тележурналиста А. Невзорова о событиях в Вильнюсе в 1991 году был назван «Наши» (номинация относилась к советскому ОМОНУ, жертвами которого стали жители литовской столицы). Наблюдения показывают, что семиотическая категория «свой круг» является одной из базовых когнитивных категорий в политическом дискурсе. Продуктивность этой категории объясняется ее гибкостью, удобством и простотой в плане манипуляции сознанием: автор каждый раз заново очерчивает «свой круг», отделяя «своих», «наших» от «чужих».

Основными концептами этой категории являются дихотомически противопоставленные единицы «свой» - «чужой». В этой системе координат устанавливаются отношения между «я» говорящего, собеседником (-ами) и третьими лицами. Рассмотрим основные типы ассоциативных зависимостей в рамках категории «свой круг». В качестве материала использованы интервью с Юрием Лужковым («Комсомольская правда», 26 ноября 1997 г.) и статья О. Кучкиной «Рыжий» («Комсомольская правда», 22 ноября 1997 г.). В обоих случаях в центре находится фигура бывшего вице-премьера - А. Чубайса.

1. Отождествление, или идентификация, строится по модели «А есть (представляет собой) В». Осуществляется через прямую номинацию; разграничение «своих» и «чужих» происходит на основе символов Добра и Зла, соответствующих модели мира говорящего.

Вначале мы с ним были союзниками. Я поддерживал его инициативы, связанные с приватизацией. Но приватизация, проводимая господином Чубайсом, преследовала не экономические, а политические цели….И тогда я ему сказал: «Отныне вы - мой идейный враг». Мы с Чубайсом - полные антиподы. (Лужков)

В стране, где порядочный человек (т.е. Чубайс) уже (еще) редкость, воры, указывая на него, кричат: держи вора! (Кучкина)

Реформаторы (Чубайс) провели приватизацию: бездарная система всеобщей безответственности за общее хозяйство стала преображаться в систему личной ответственности за частное хозяйство. (Кучкина)

Кроме непосредственного обозначения главного героя как врага или как порядочного человека, «реформатора» (в последнем контексте наводится сема положительной оценки), в обоих примерах можно наблюдать способ моделирования образа через отношение к приватизации. В зависимости от интерпретации этого процесса в категориях Добра (Кучкина) либо Зла (Лужков), объект идентифицируется как «свой» либо «чужой».

2. Сближение по свойствам, или атрибуция, базируется на модели «А имеет, обладает свойством В». Через указание на признаки, присущие объекту, устанавливается его «фамильное сходство» с концептами «свой» - «чужой». В теории прототипов принимается, что категории языка формируются (в рамках континуума) как пересечения некоторого числа характерных или типичных свойств-признаков, коррелирующих с уместностью наименования соответствующих предметов. Естественно, что представления о «характерных» свойствах и уместности наименования в персуазивном дискурсе идеологически нагружены и определяются сложившимися идеологемами.

Данный способ установления ассоциативных зависимостей обладает большой убеждающей силой, поскольку семантический вывод об идентификации объекта подается имплицитно (его" доверено сделать самому адресату), а всякое знание, «добытое собственными интеллектуальными усилиями», осознается как свое, личное («приватизация знаний», по Баранову).

Безусловно, сам персонаж является абсолютным раздражителем….Между ними (Чубайсом и Березовским) дружбы, мягко выражаясь, не было, шла острейшая и во многом беспринципная борьба за влияние на государственную власть….Я имею в виду полное пренебрежение той реакцией, которую они (Чубайс и другие «писатели») прогнозировали от общества….Не последовало реакции на мощные заработки Чубайса, которые он получил за 4 месяца… Последовало новое хамство….Чубайс, совершенно не зная реальной экономики, не имея опыта в организации производства, не мог не стать монетаристом. Я же практик….Чубайс - радикал. Его мышление полярно. Он то открывает крышку гроба, то забивает в нее последние гвозди… Я - приверженец движения по этапам, шагами, а не революционными радикальными скачками. (Лужков)

Чубайс в интерпретации Ю. Лужкова обладает следующими признаками: он «раздражитель», участник беспринципной борьбы за власть, «писатель», пренебрегающей общественной реакцией (мнением большинства!), рвач («мощные заработки» за короткий срок), хам, неопытный теоретик-монетарист, радикал, приверженец революционных скачков, гробовщик, собирающийся похоронить Россию (развернутый метафорический образ). По сумме признаков личность Чубайса близка к классическому прототипу «образа врага».

В интерпретации О. Кучкиной бывшему вице-премьеру приписываются следующие свойства-признаки.

Интересно, зависит ли от цвета волос, кожи и наличия веснушек наличие выдающегося ума и таланта? Рыжие с веснушками - Бродский, Плисецкая, Чубайс….Да ведь и вышел не на балетную сцену - на самый верх политики. Горе - уму. Чубайс один такой сегодня - во благо стране и ее населению.

По совокупности положительно оцениваемых признаков (выдающийся ум и талант, уникальная значимость для блага страны и ее населения) Чубайс неминуемо должен быть опознан как «свой».

Атрибуция признаков, идентифицирующих объект как «свой» либо «чужой», может устанавливаться через констатацию подобия с некоторым объектом, указание на общие с ним свойства (в случае, если целью является разрыв ассоциативных зависимостей, - отрицание общих свойств). При этом координирующей точкой является объект, связь которого с прототипом («свой» или «чужой») принимается как известное, данное.

Рыжие с веснушками - Бродский, Плисецкая, Чубайс. Нескромные. Нерядовые… (Кучкина)

То, что сделали Чубайс и другие «писатели», это попросту вульгарно….У Чубайса большевистский подход: до основания все разрушить, а затем… (Лужков)

Таким образом, «свой» Чубайс находится в одной шеренге с гениальными Бродским и Плисецкой, а «чужой» - в группе «писателей» (кавычки сигнализируют об отрицательной коннотации) и большевиков-разрушителей.

Приемы установления ассоциативных связей на основе подобия необычайно продуктивны в персуазивном дискурсе, в частности в стратегии дискредитации, где они реализутся в специфических речевых тактиках.

3. Стереотипизация - один из важнейших приемов речевого воздействия. С точки зрения когнитивных процессов стереотипы формируются на основе ассоциативных связей по модели «А имеет отношение к В», где В-один из прототипических концептов или концепт, опосредованно связанный с прототипом как символ Добра либо Зла.

Это - кризис команды Чубайса. (Лужков)

Кризис - "тяжелое переходное состояние какого-либо социального института, сферы общества", отрицательное явление, Зло; испытывать кризис - это свойство «чужих», не «наших».

Он (Чубайс) не раздражает только своего союзника Гайдара и небольшую кучку людей. (Лужков)

Егор Гайдар - символ непопулярной экономической политики начала 90-х годов, «кучка людей» противостоит здравомыслящему и моральному «большинству», олицетворяющему Народ, следовательно, иметь отношение к Гайдару и «кучке людей» - значит быть «чужим».

Реформаторы (Чубайс) стабилизировали родной многострадальный рубль. Создали рынок ценных бумаг. То есть из уродливой и практически обрушившейся экономической системы сделали искомую рыночную. Откуда и начнет - уже начала - плясать новая помолодевшая страна, встающая с больничной койки! (Кучкина)

Образ выздоравливающей страны - символ Добра, понятный большинству. И хотя концепт «рынка» имеет неоднозначную интерпретацию в идеологически заостренных текстах, противопоставление «искомой» рыночной системе и прежнего уклада указывает на полюс положительной оценки, формируя стереотипические зависимости.

4. Установление ассоциативных связей (часто по второстепенному, несущественному признаку) лежит в основе техники, которая известна как прием «навешивания ярлыков». Ярлык - один из распространенных аргументов в нечестной полемике. В основу наименования по принципу ярлыка кладется какой-нибудь частный признак объекта. Так, например, молодые реформаторы в российском правительстве называются то «выпускниками Кембриджа» (прозападная ориентация - признак «чужих»), то «мальчиками в розовых штанишках» (не соответствующая их положению молодость и сопутствующая ей незрелость мышления имплицитно противопоставлена мудрости «стариков»). Основой ярлыка может стать и звуковая форма слова (прием паронимической аттракции: демократы - дерьмократы, приватизатор - прихватизатор).

Речевое воздействие, рассматриваемое в аспекте когнитивных процессов, связано не только с установлением желательных ассоциаций, но и с блокировкой нежелательных. Последняя осуществляется по моделям: 1) «А не есть В»; 2) «А не имеет В»; 3) «А не имеет отношения к В»; 4) «А имеет лишь частичное (некоторое) отношение к В» - то есть здесь имеют место процессы, по своей цели противоположные отождествлению, атрибуции, стереотипизации и навешиванию ярлыков. Сравним высказывания Ю. Лужкова: Черномырдин и Чубайс - мало совпадающие персоны. (1)

Мы с Чубайсом единомышленники разве что в стратегии рыночных преобразований. (4)

Мне искренне жаль Казакова. Думаю, он случайно попал в этот коллектив. (3) - и мнение О. Кучкиной: Жалко, что он (Чубайс) вдруг повел себя так, будто виноват… До суда нельзя было поддаваться на шантаж и подлянку… (2)

Жалко, что мы страдаем, что у нас нет и близко возможности похожих гонораров. Но ведь у нас и похожей - безумной по сложности - работы нет. (1)

Ах, Чубайс, Чубайс! Лучше б вы сжевали бумагу, на которой писали тексты. Впрочем, не будь книги, накопали бы что-нибудь другое. (4)

Рассмотренные нами типы ассоциативных зависимостей используются для эффективного манипулирования умозаключениями реципиента. Понятно, что включение объекта высказывания в концепт «свои» служит речевой стратегии оправдания (превознесения), включение в концепт «чужие» - дискредитации. Разграничение «своих» и «чужих», создание образа «МЫ-группы» через через очернение противника - достаточно традиционный прием политической борьбы. Стратегия дискредитации может быть рассмотрена в рамках глобальной стратегии в области речевого воздействия, которую можно обозначить как «игру на понижение» (downplay, по Ларсену).

Дискредитация - подрыв доверия к кому-, чему-либо, умаление авторитета, значения кого-, чего-либо. Сама по себе дискредитация, разумеется, включает не только речевые действия: подрывать доверие может обнародование каких-либо негативных фактов или мнения, действия против кого-либо, сигнализирующие о недоверии (прямо или косвенно), и т.д. Нас же интересуют речевые действия, цель которых - подорвать доверие, вызвать сомнение в положительных качествах кого-либо.

В русском языке для обозначения этих действий используются такие лексические единицы, как оскорбить (оскорбление), издеваться (издевка), насмехаться (насмешка), обидеть (нанесение обиды).

Следующий фрагмент взят из газеты «Правда» и характеризует одну из ключевых политических фигур последнего времени - А. Чубайса. «Ветер дует в спину А. Чубайса. Одни вниз тормашкой с высоких кресел, а он прямо-таки летит вверх. Простаки скребут в затылках, силясь понять непонятное. За какие заслуги? Какая-то непостижимая удачливость, будто он - Барон Мюнхгаузен, стрельнувший ружейным шомполом и нанизавший гирлянду уток. Будто под магический шепоток старика Хоттабыча перед ним раздвигаются футбольные ворота, и он беспромашно загоняет туда мячи. Получается, сделал свое дело хорошо, даже очень. А дело-то, все знают, у него было наитруднейшее, такого, думается, ни у кого не было и нет. Раздать, расчленить государственную общественную собственность. да так, чтобы каждой сестре досталось по сережке и чтобы «сестры» не заметили, как вместо сережки им навесили дырки от бубликов.» («Правда», 1994, 23 ноября) Общая стратегия дискредитации реализуется в перенасыщенном метафорической образностью фрагменте текста как издевка, поскольку очевидна цель: зло, оскорбительно высмеять политического деятеля. Цель достигается в результате применения комплекса приемов когнитивного и семантического плана.

1. Когнитивный прием «загадка». Читатель «разгадывает» ее вместе с автором: и почему это Чубайс «прямо-таки летит вверх»? Иллюзия совместного семантического вывода - один из продуктивных способов внедрения новых знаний в модель мира реципиента. Читателю уготована роль «смышленого простака», который сам находит отгадку.

2. Когнитивный прием литературной аллюзии. Сравнение со сказочными героями (вралем бароном Мюнхгаузеном, а также протеже старика Хоттабыча) позволяет основательно усомниться в закономерности «взлета» героя: заслуг нет, все как в сказке.

3. Псевдологический вывод (провокация): «Получается, сделал свое дело хорошо?!» - по сути блокирует позитивное умозаключение и предполагает переход к доказательствам, что дело сделано плохо. (Отметим в скобках, что доказательств нет, а есть эмоциональная констатация факта: «навешал дырки от бубликов». Подобный семантический ход существенно отличает тактику оскорбления и издевки от тактики обвинения).

4. Гипербола, доходящая до абсурда: «прямо-таки летит вверх».

5. Лексико-грамматическая модель с отрицательной коннотацией: «За какие заслуги?». Этот риторический вопрос всегда предполагает имплицитный негативный вывод.

6. Акцент на серьезности дела, требующего высокой квалификации («дело-то наитруднейшее») подготавливает к эксплицитному семантическому выводу о неоправданных ожиданиях.

7. Сема «обман, мошенничество» наводится с помощью лексического значения определенных слов и словосочетаний: «непостижимая удачливость», «ветер дует в спину», «сестры не заметили,… как им навешали дырки от бубликов», «магический шепоток старика Хоттабыча». В совокупности все рассмотренные приемы имеют цель подтолкнуть читателя к выводу о том, что А. Чубайс - некомпетентный обманщик. Кроме того, у читателя возникает вопрос о том, кто тот Хоттабыч, помогающий Чубайсу, и откуда дует ветер, поднимающий нашего героя вверх. В этом намеке на возможного патрона заключается в данном случае прагматический аспект стратегии дискредитации. Цель - подорвать доверие к Чубайсу - достигается не прямым оскорблением личности (обманщик, мошенник), а путем сравнения героя публикации с литературными персонажами, имеющими определенную «репутацию» в национальном сознании. В целом такой тактический ход может быть условно обозначен «Он похож на…», где сравнение заведомо принижает и дискредитирует личность.

Наиболее традиционным средством реализации этой тактики является использование метафор, в том числе развернутых метафорических образов. На свойство метафоры подсказывать, интерпретировать давно обратили внимание исследователи. Метафору можно считать инструментом познания действительности, поскольку с ней связаны многие операции по обработке знаний: их усвоение, преобразование, хранение, передача (см. выше).

В стратегии дискредитации метафора играет далеко не последнюю роль, поскольку через перенос наименования с одного объекта (предмета, лица) на другой, сходный с первым в каком-либо отношении, позволяет характеризовать последний, выразить к нему отношение.

Разнообразные метафорические модели политического дискурса представлены в «Словаре русских политических метафор» А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова (далее - СРПМ). При этом «свойством» оскорбления и издевки обладают далеко не все. Из списка наиболее частотных метафоричес

Как и другие технологии речевого воздействия, политическая метафора становится все более управляемым явлением. Повышается и эффективность ее применения: политическая метафора чутко реагирует на события в стране и на языковую моду. Последнее время в политической метафоре (как и в других техниках речевого воздействия) в СМИ все чаще применяется лексика, ранее в языке СМИ недопустимая: молодежный сленг, уголовное арго, лексика других «низовых» уровней языка. Это необходимо именно как рецепция создателями политической метафоры традиций реципиента, обеспечивающая степень эффективности речевого воздействия. В стране множатся PR-, маркетинговые, имиджевые и т.п. агентства и проч., ведутся лингвистические, социологические и психологические исследования, т.е. создание (или «раскрутка» созданных стихийно) политических метафор все более уходит в руки профессионалов.

1. Амелин В.Н., Устименко С.В. Технология избирательной кампании. - М., 1993.

2. Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. - М., 1990.

3. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Русская политическая метафора: Материалы к словарю. - М., 1991.

4. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Словарь русских политических метафор. - М., 1994.

5. Баранов А.Н. Политическая аргументация и ценностные структуры общественного сознания // Язык и социальное познание. - М. 1990.

6. Баранов А.Н. Языковые игры времен перестройки. // Русистика, №2, 1993.

7. Бебик В.М. Как стать популярным, победить на выборах и удержаться на политическом Олимпе, - Киев, 1993.

8. Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия. - М., 1987. С. 88-125.

9. Блэк С. Паблик Рилэйшнз: Что это такое? - М., 1990.

10. Былинский К.И. Язык газеты. Избранные работы / Сост. К.М. Накорякова. - М., 1996.

11. Бэндлер Р. Используйте свой мозг для изменения. - СПБ., 1994.

12. Ван Дейк Т.А. Язык, познание, коммуникация. - М., 1989.

13. Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины: Учеб. пособие/ Под ред. Л.В. Чернец. - М., 1999.

14. Викентьев И.Л. Приемы рекламы и Public Relations. Ч. 1. - СПБ., 1995.

15. Власов А.И. Политические манипуляции: История и практика средств массовой информации США. - М., 1992.

16. Войтасик Л. Психология политической пропаганды. - М., 1981.

17. Доценко Е.Л. Психология манипуляции. - М., 1997.

18. Зверинцев А.Б. Коммуникационный менеджмент: Рабочая книга менеджера PR. - СПБ., 1997.

19. Иванов В.Я., Матвиенко В.Я., Патрушев В.И., Молодых И.В. Технологии политической власти. Зарубежный опыт. - Киев, 1994.

20. Иссерс О.С. Паша - «Мерседес», или речевая стратегия дискредитации // Вестник Омского университета. - 1997. - №2 (4). - С. 51-54.

21. Кайда Л.Г. Эффективность публицистьического текста / Под ред. Я. Засурского. - М., 1989.

22. Карнеги Дейл. Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей. - К., 1989.

23. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. «Свое» - «Чужое» в коммуникативном пространстве митинга // Русистика сегодня. - 1995. - N1. - С. 93-116.

24. Ковлер А.И. Основы политического маркетинга. - М., 1993.

25. Кузнецов М., Цыкунов И. Как позволить другим делать по-вашему: Речевые и поведенческие стратегии журналиста. - М., 1999.

26. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. // Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987. С. 126-172.

27. Леви В.Л. Искусство быть другим. - СПБ., 1993.

28. Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература. - ПСС., т. 12, с. 99-105.

29. Лосев А.Ф. Проблема вариативного функционирования живописной образности в литературе // Литература и живопись: Сборник статей. - Л., 1982. - С. 31-65.

30. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. - М., 1996.

31. Лурия А.Р. Язык и сознание. - Р-н-Д., 1998.

32. Михельсон М.И. Русская мысль и речь: Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сборник образных слов и иносказаний: В 2 т. - Т.1. - М., 1994. - С. 550.

33. Морозова Е.Г. Политический рынок и политический маркетинг: концепции, модели, технологии. - М., 1999.

34. Панасюк А. Как победить в споре, или Искусство убеждать. - М., 1998.

35. Паршин П.Б. Идиополитический дискурс // Труды международного семинара Диалог"96 по компьютерной лингвистике и ее приложениям. - М., 1996.

36. Паршин П.Б. Функционально-семантические основания идеологического дискурса // Труды международного семинара Диалог"97 по компьютерной лингвистике и ее приложениям. - М., 1997.

37. Петренко В.Ф., Митина О.В. Психосемантический анализ динамики общественного сознания. - Смоленск, 1997.

38. Почепцов Г.Г. Символы в политической рекламе. - М., 1997.

39. Ребус Б.М. Психологические основы делового общения: Учебное пособие. - Ставрополь, 1996.

40. Роббинс Э. Могущество без пределов. - М., 1996.

41. Солганик Г.Я. Газетные тексты как отражение важнейших языковых процессов в современном обществе (1990-1994) // Журналистика и культура русской речи. - Вып. 1. - М., 1996.

42. Толстой И.В. Язык и культура // Журналистика и культура русской речи. - Вып. 8. - М., 1996.

43. Ушакова Т.Н. и др. Ведение политических дискуссий. Психологический анализ конфликтных выступлений. - М., 1995.

44. Фромм Э. Иметь или быть? - М., 1990.

45. Цуладзе Автандил. Политические манипуляции, или Поколение толпы. - М., 1999.

46. Шампань П. Делать мнение: новая политическая игра. - М., 1997.

47. Шапошников Владимир Ник. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. - М., 1998.

48. Шостром Э. Анти-Карнеги, или Человек-манипулятор. - М., 1992.

49. Юри У. Как избежать отказа. - М., 1998.

50. Язык и моделирование социального взаимодействия. - М., 1987.

Размещено на .ru