Мотив бунта и его поэтическое выражение в "Медном всаднике" - Дипломная работа

Одическая традиция и вступление к Медному всаднику Часть первая. Другие исследователи занимались сравнительным анализом Медного всадника и породившей его культурной среды: так, например, Л. Пумпянский и Н. Эйдельман пытались определить степень влияния предшествовавших ему авторов, а Б. Томашевский и Б. Эйхенбаум - степень новаторства Пушкина по сравнению со своими современниками и предшественниками. В данной работе мы попытаемся проследить культурные корни представленного в Медном всаднике мотива бунта, основанного на двойной оппозиции, где Пётр, с одной стороны, выступая в роли некоего демиурга, создавшего СПб, который Из тьмы лесов, из топи блат / вознёсся пышно, горделиво, став как бы символом торжества его Воли и Разума над дикой природой, противопоставляется покорённой им Стихии, а с другой - фигура Петра, олицетворяющая величие основанной им Российской империи, противопоставляется трагедии маленького человека - Евгения - бросившего ему вызов. Кроме того, мы попытаемся рассмотреть использование анжабментов (enjambement) для акцентирования читательского внимания на теме бунта против ставших символами русского самодержавия фигур Петра и созданного им города. Однако прежде, чем перейти непосредственно к анализу Медного всадника, нам видится необходимым сказать несколько слов об истоках двойной оппозиции в образе Петра и его детища СПб, ставшего как бы олицетворением его великих свершений в глазах благодарных потомков и в то же время символом самодержавия, возвеличивающего империю не считаясь с интересами простого человека, и прежде всего, нам бы хотелось остановиться на свойственной традиционной русской поэзии, как 18, так и начала 19 века, оппозиции природа/культура, присущей и Петру, выступающему в роли покорителя природы, и СПб, возникновение которого явилось как бы плодом этой победы. СПб, возведённый на совсем недавно захваченных землях, расположенных на северной границе империи, находился, фактически, вне Московской допетровской России, являясь эксцентрической столицей, которая должна была заменить собой концентрически расположенную внутри России Москву. Ещё Константинополю, а вслед за ним и СПб, пророчили, в качестве апокалипсического конца, не что иное, как затопление, что и описанное Пушкиным в качестве бунта Стихии наводнение является мотивом, изначально присущим семиотике СПб в качестве эксцентрической столицы. Таким образом, Пушкин, называя СПб, вслед за Тредиаковским, Ломоносовым, Державиным и многими другими поэтами, град Петров, не только использует традиционный для русской поэзии того времени эпитет СПб, но и прочно связывает во вступлении к Медному всаднику возникновение и существование города с выдающейся личностью Петра. Так, в качестве наглядного примера подобной конвенции, Пумпянский приводит бездарную, по его словам, оду Н. Синявина, интересную как документ выработавшихся общих мест в изображении СПб: До облак храмы вознесены, Огромных зданий пышный ряд, Неву с изящными брегами, Весь Бельт, покрытый кораблями!. Этот разговорный элемент, начиная с Евгения Онегина, составивший сердцевину пушкинской реформы русской художественной речи и литературного языка вообще, нарушает одическую торжественность вступления, подменяя её онегинской жизненностью. Именно эта двусмысленность невозмутимости Петра приводит нас не только к победе Разума над Стихией, но и к противопоставлению самодержавия и судьбы маленького человека, протестующего против тирании, не считающейся с его интересами, а, зачастую, и разрушающей его жизнь.